Троя будет в осаде девять лет. И падет на десятый. И будет сожжена. И будут бедствия, смерть и слезы. Парис определил это в день, когда отдал яблоко Афродите, возжелав бесчестно прекраснейшую из женщин, принадлежащую другому. Выбери он в тот день Афину и все сложилось бы иначе. Он бы стал великим полководцем, величие его осталось бы в веках, а имя никогда не было бы забыто. Но Парис не знал, что выбирает. Парис не знал, что за ответственность лежит на нем. Парис не знал, чем все это завершится и как много скорби, боли, смерти и слез принесет его выбор тем, кто не был в нем виновен. Тем, кто вообще ничего о нем не знал.

Шел десятый год осады. Казалось, что троянская война длится целую вечность. Город держался из последних сил, но и силы греков тоже были подорваны. Вмешательство Богов то с одной, то с другой стороны, ситуацию проще не делало. Даже запрет Зевса ни к чему, в конечном счете, не привел и не заставил никого из них держаться от войны смертных подальше. Это было, во многом, личным. Для Афины и Ареса, которые вели разные стороны, даже чуть больше, чем просто личным.

Агамемнон молится Афине каждый день и каждую луну приносит ей жертвы. Он верит в праведность и справедливость своей войны, он ведет ее ради брата, которому было нанесено тяжкое оскорбление, и он долгие годы верил, что Афина его не оставила. Теперь же вера его становится слабее день ото дня. Девять лет войны стали бы испытанием для кого угодно. Но очередное жертвоприношение приводит его в состояние не то отчаяния, не то гнева, не то бессильной ярости. Царь дает выход своим эмоциям в шатре, мысленно кляня и себя, и Богов, и эту чертову Трою. В одиночестве и тягости своих тревог он не отказывает себе в непечатной брани. Отступать после девяти лет осады кажется невозможным. Но и война эта тоже кажется невозможной более.

- Боги, почему вы меня оставили? – рычит он, слыша, как за пределами шатра завершают принесение жертв Афине, а затем бросает взгляд на ее статую, которую повелел поставить здесь еще в самом начале, когда они все были убеждены в своей неизменной победе. Он, очевидно, ждал какой-то более ощутимой помощи от своей покровительницы. Если не по отношению к самому себе, то хотя бы по отношению к брату его, Менелаю, коего вообще называли ставленником Богини в деле войны.

Ничто из этого не было правдой. Агамемнон не был оставлен Богами. Афина не избирала царя и его брата своими ставленниками. И она не обещала выиграть войну за них и вместо них, хоть и считала эту войну справедливой. Никто не смел красть чужих жен, а чужие жены не смели отдаваться мужчине даже по очень большой, хоть и навеянной Афродитой, любви. Царь зря отчаивался. Особенно в одном шаге от победы.

Статуя Афины приобретает неестественно-бледный цвет, а спустя мгновение с постамента спускается Богиня во всем своем боевом облачении. В шатре нет солнца, и только пламя свечей освещает ее стан, отражаясь от сияющего доспеха и отвлекая Агамемнона от его тревог и заставляя поднять глаза.

- Афина, - не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы узнать в стоящей перед ним женщине, Богиню войны. Царь падает на колени перед ней, уже стыдясь и своих мыслей, и своих слов. Но в этом нет никакой нужды. Афина хорошо знает нутро смертных. Хорошо знает, как усталость может одолевать их. Хорошо знает, как отчаяние, подобно гнили снедает их нутро. Этим они отличались от Богов. И Агамемнону нет никакой необходимости оправдываться за то, кем он был, за свою человечность.

- Я не оставляла греков в этой войне, Агамемнон, - она не движется с места и губы Богини чуть шевелятся, но голос ее заполняет весь шатер переливистым звоном мелкой россыпи колокольчиков и надрывного боевого клича одновременно, - Ты видел змею, пожравшую выводок из восьми воробьев и их мать. Ты слышал Калханта, знавшего, что есть, что будет и что было. Тебе известна судьба Трои. Но Боги не сделают за вас то, что вы должны сделать сами, - заключает Афина, снимая шлем. Копна золотых волос рассыпается по плечам, Богиня делает шаг к царю, который боится даже поднять глаза. Она возлагает руку на его голову, - Благословение мое с тобой, царь Агамемнон. И сила моя тоже.

Она исчезает так же скоро, как и пришла, оставляя царя стоять на коленях в ужасе и благоговении. Выйти из шатра царя было бы, пожалуй, куда как эффектнее, подняв боевой дух всего войска, но это теперь было небезопасно и преждевременно. Впрочем, Афина не отказала себе в том, чтобы оказаться на холме, неподалеку от лагеря греков, наблюдая за окончанием жертвоприношения и за тем, что будет происходить дальше. Сила ее и впрямь была с Агамемноном, как и ее благословение. Но она знала, что не сила, а ум здесь были нужны больше всего прочего. Военная мудрость. Хитрость. Почти что подлость.

Конь, в которого поместятся сотни, может быть, тысячи воинов. Смертельная и опасная ловушка для троянцев и непобедимой доселе Трои. Афина испытывала сомнения. Ей ничего не стоило предложить это изобретение. Ей ничего не стоило вынудить троянцев открыть ворота. Но было ли это правильно? Победа любой ценой была прерогативой Ареса. Военная хитрость не противоречила нутру Афины, но честные и прямые сражения были ей куда как ближе, понятнее и куда как характернее для нее. Мысль об этом не давала ей покоя уже несколько дней. И теперь, расхаживая по холму из стороны в сторону и глядя на лагерь греков, Богиня никак не могла решиться сделать то, что от нее требовала не только задетая гордыня, но и здравый смысл. Эта война шла столько лет и столько славных мужей погибли на ней. Не пришло ли время положить ей конец? А если пришло, то в ее ли власти это было?

Подпись автора

Обреченный отряд не прорвется из тупика...
Ты просил - "Да будет со мною твоя рука" Вот - ладонь моя, на прикладе и на щите.
Я - война. Я не бросаю своих детей.

Троя стояла девять лет и за это время она для всех них стала лишь полем для игры в жестокую игру, фигурами в которой были люди и их жизни. Сколько героев здесь было и все они ровным счетом ничего не стоили, исполняя лишь волю своих Богов и не зная, в сущности, на что действительно идут и чьим жестоким желаниям потакают. Афина и теперь помнила день, когда отец велел ей не вмешиваться. Помнила она и день, когда они с братом готовы были скрестить клинки друг с другом и только Зевс не позволил им это сделать. Но мог ли он остановить неизбежное?

Для Афины неизбежным было падение Трои. Она отказывалась принимать иной финал, отказывалась мириться со своим возможным поражением. Но для других Богов здесь все было куда менее однозначно. И только мойры знали все наверняка. Чем закончится это противостояние и как много жизней оно унесет. Но спрашивать у мойр Афина не намеревалась. Никто из греческих Богов не мог бы дать ей ответ, как ей надлежит поступить, потому что все они блюли личные интересы в этом противостоянии. Она должна была сама принять это решение и примириться с его последствиями. Едва ли отец будет рад ее вмешательству. Но вместе с тем, кто вообще сказал, что Зевс узнает, не так ли? А то, чего отец не знает, ему не повредит.

Это были опасные мысли. Афине предстояли опасные решения. Она говорила себе, что готова к ним, но мудрость, дарованная ей, твердила, что амбиции застят ей глаза. Желание утереть нос троянцам, а заодно и всем Богам, которые выступали на стороне похитителя чужих жен, губит в ней разумное и сбалансированное начало, которое твердило Богине, что она не может и не должна прибегать не только к военной хитрости, но и к вмешательству вообще. Потому что отец велел им держаться подальше. Потому что слово Зевса было для нее законом. Потому что это была не ее война. И, наконец, потому что это было правильно.

Было ли?

Так ли правильно оставлять свой народ в час их великой нужды? Так ли правильно было отступать перед лицом очевидной опасности? Так ли правильно было позволять Аресу делать то, что он хочет, а самой держаться в стороне? Так ли правильно было прощать преступление Парису? Не в том ли состоял ее долг – предавать законному суду тех, кто этого заслужил и покровительствовать справедливым войнам, начатым во имя правого дела? Могло ли так статься, что всемогущий Зевс не видел всего? Могло ли так статься, что и он теперь тоже ошибался? Мысль об этом казалась Афине кощунственной. Но она желала знать наверняка, или, по крайней мере, попытаться узнать. А потому, простояв на холме над Троей какое-то время, она вновь испарилась в ярких лучах полуденного солнца, оставляя греков, отделенных от Греции морями, чтобы явить свой свет и свою доблесть в городе, который был Богине важнее прочих. В Афинах.

Для Парфенона здесь еще слишком рано и все его величие Афины узнают лишь несколькими столетиями позднее. Но Афинский Акрополь все равно встречает Богиню во всей своей красоте и храм, возведенный в честь дочери Зевса известен ей даже не по виду – по своему нутру и духу, что исходил от него, привлекая Палладу знакомыми ощущениями. Она поднимается по ступеням и заходит внутрь. Полное боевое облачение сменилось на белое платье, и будь Афина смертной, палящие лучи яркого солнца непременно обожгли бы и бледную кожу, и заставили бы выгореть золотистые локоны. Но она – Богиня. И солнце для нее – отец-Зевс, который никогда не причинит ей ни вреда, ни боли.

Смертные почти не замечают женщину, она намеренно делает так, чтобы ее не желал никто узреть, улавливая лишь крем глаза незнакомую фигуру, до которой никому нет никакого дела. Афина явственно намеревалась поговорить всего с одним человеком, мудрость которого, без сомнения, уступала ее собственной, зато зрение которого и ведение судьбами, было куда лучше, чем у нее.

Богиня не идет – почти плывет по воздуху, настолько легок ее шаг, когда она нутром своим замечает незнакомца. Нет, вовсе не человека – какой Бог не отличит смертное начало от бессмертного? – кого-то, подобного ей, но вместе с тем, противоречащего целиком и полностью. Паллада останавливается на месте, замерев и прислушавшись. Если это были происки Ареса, то зря он решился начать их в этой святой обители. Но мгновения промедления отвечают и на этот вопрос. Арес здесь ни при чем. Незнакомец был незнакомцем в полной мере – и ей самой, и их Богам, и даже самой Греции.

- В честь меня, - откликается мелодичной трелью Афина и голос ее разносится по всему залу, отражаясь от стен, чтобы мелкой россыпью упасть к ногам Паллады. Голос ее, впрочем, слышит лишь бессмертный гость. Ее жрецы только ощущают благоговение, какое чувствовали всякий раз, когда отправляли ее культ. Богиня разворачивается к незнакомцу и в ярком дневном свете фигура ее так искрится, что на нее больно смотреть, - Афина, дочь Всеотца-Зевса. Теперь и ты представься, незнакомец.

Подпись автора

Обреченный отряд не прорвется из тупика...
Ты просил - "Да будет со мною твоя рука" Вот - ладонь моя, на прикладе и на щите.
Я - война. Я не бросаю своих детей.

Нечасто в Греции можно было встретить Богов из числа тех, что Афине были неизвестны. Разумеется, она знала всех Богов и полубогов своего пантеона, но вместе с тем ей были известны и те, кто не имел к грекам никакого отношения. Ближайшие соседи, лучшие друзья, возможные враги. Богиня мудрости и войны должна была предвидеть не все, но многое и Паллада справлялась со своими обязанностями. И все-таки, ничего про Локи и его побратима, Всеотца, которого звали Один, Афина не знала. Быть может, потому что ни лучшими друзьями, ни соседями, ни возможными врагами они никогда не были и вряд ли когда-то будут?

Как бы там ни было, а мудрость говорила Богине также, что с гостями надлежит обращаться почтительно и с уважением, пока они ведут себя аналогичным образом. Не было никакой нужды в том, чтобы проявлять агрессию к тому, кто не проявил ее к тебе, твоей земле, или твоему народу, а Локи не был ни груб, ни дерзок. Его поведение не отличалось склонностью к насмешливости, или жестокости и Афина разумно полагала, что ей надлежит принять его должным образом, пусть приход Бога из далеких земель и удивлял ее. В конечном счете, предсказать все, было невозможно. А неожиданные знакомства, порой, приносили весьма недурные плоды.

- И я рада знакомству… - она задерживается, силясь правильно повторить его простое, в общем-то, имя, - Локи, побратим Всеотца Одина, - короткая улыбка возникает на губах Афины, а затем она склоняет голову, проявляя уважение к незнакомому Богу и к Верховному Богу, пусть даже чужой религии и веры. Да, они отличались, у них были разные сферы влияния, разный народ и разные взгляды. Но делало ли это их врагами, или неприятелями? Никто не был врагом, или неприятелем, пока не нападал. Локи не нападал. Проявить уважение к нему и к их Всеотцу было правильно и мудро. Так же правильно и мудро, как радушно встречать гостей, даже если они не были зваными.

- Пусть имя Всеотца твоей страны всегда освещает путь твоего народа, - произнесла Афина, прежде, чем поднять голову и подойти чуть ближе. Смертным все еще не нужно было ее видеть здесь в обществе незнакомца, но к Богу, пусть даже чужому, это никак не относилось, - Как называется страна, из которой ты прибыл? – интересуется женщина, жестом указывая мужчине направление, в котором им стоит пройтись. Храм велик, но не бесконечен, а за статуей самой Афины легко можно было и поговорить, и укрыться в тени от палящего и знойного полуденного солнца.

- Жрец, которого ты видел, принес обет молчания на девять лет. Если бы он заговорил с тобой, он бы вызвал мой гнев, - объясняет Афина, взглядом проследив за другим жрецом. Их здесь было предостаточно, и почти каждого Богиня знала. Иначе и быть не могло. Эти люди хранили ее тайны и знания о ней, они передавали их другим, благодаря им ее почитали, уважали и боялись. Этого было достаточно для того, чтобы знать имена тех, кто тебя прославляет.

На вопрос незнакомца Богиня отвечать не спешит. Во-первых, потому что она не знает, что сейчас ответить. Девять лет идет разорительная война. Сыновья растут без отцов, а жены скучают по мужьям. Война эта начата по справедливому основанию и по нему же должна быть окончена. Разве Афине не надлежит этому поспособствовать? Разве не должна она сделать все, чтобы греки победили? Разве не этого она желала с самого начала и разве не этого заслуживают Агамемнон и Менелай? Не заслуживала этого, разве что, Елена, но ей, с точки зрения Богини, вообще лучше и мудрее всего было бы выброситься с башни и не позорить ни себя, ни своего супруга, ни свою семью. Хотя, в сущности, куда уж больше?

Как бы там ни было, а незнакомец был прав. Душу Афины терзали сомнения и эти сомнения отражались печалью в голубых глазах, потому что она не желала идти против воли отца и вмешиваться туда, куда ее не просили, но вместе с тем, она не могла оставить все так, как есть. Десятый год войны должен был стать решающим. Он должен был подвести черту под этой войной. И Палладе надлежало сделать все, чтобы эта черта была подведена под именами троянцев и их проклятой Трои. Так чего же она ждала? И в чем на самом деле сомневалась? Подлость не была свойственна ее натуре. Но могла ли считаться подлостью военная хитрость? Или ей все-таки надлежало оставить подобные приемы брату?

- Страна моя оскудела,, - задумчиво произносит Афина. Голос ее тверд, но очевидно, что озвученный факт ей не безразличен, - Мужчины ее ушли на войну и уже девять лет держат в осаде город под названием Троя. Троя не сдается, но и ахейцы не уходят. Это меня тревожит, - Богиня не раскрывает до конца всей сути своих тревог, полагая это излишним. В конечном счете, чем бы тут мог помочь Локи? Он ведь ничего не знал о происходящем.

- Поведай же и ты, Локи. Что привело тебя в Грецию? Зачем ты здесь?

Отредактировано Athena (2021-02-12 15:38:48)

Подпись автора

Обреченный отряд не прорвется из тупика...
Ты просил - "Да будет со мною твоя рука" Вот - ладонь моя, на прикладе и на щите.
Я - война. Я не бросаю своих детей.

Афине не нравился взгляд Локи. Она не любила, когда мужчины рассматривали ее, точно что-то оценивая. Она не была еще одной вещью, не была их трофеем, не была частью их жизней, и никому не было разрешено смотреть на нее таким образом. Но Паллада молчит и даже не позволяет себе испытывать намек на раздражение, потому что понимает, что изучающий взгляд ее нового знакомого едва ли может быть и должен быть связан с тем, чтобы оценить конкретно ее. Нет, он был здесь новичком, он не знал, с кем имеет дело, не знал характера Богини, с которой говорил, не знал причины и следствий ее поведения. В этом не было ничего предосудительного, вероятно. В этом даже не было ничего постыдного. А потому, Афина лишь коротко и вежливо улыбнулась на слова Локи и кивнула головой.

- Благодарю тебя и принимаю твои пожелания. Да будет так, - коротко заключает женщина, в общем-то, думая как раз о тех, кто взывал к ней денно и нощно, прося о справедливой победе. Да, разумом своим и своим нутром Афина была на стороне ахейцев, осаждающих Трою, но была ли она на их стороне, будучи дочерью своего отца, заключившего, что победа окажется на стороне троянцев? Нет, гнев Зевса вовсе ее не пугал – отец прощал любимой дочери ошибки намного страшнее этой. Пугало его разочарование. Пугала возможность того, что Зевс отвернется от той, что бесконечно в нем нуждалась и во многом была верна ему, как послушная и благодарная дочь. Что, если ее желание диктовала одна лишь гордыня, одно лишь желание доказать, что она может принимать решения и побеждать сообразно своим убеждениям, а не чужим указаниям? Не будет ли это ошибкой? Не пожалеет ли она о том, что сделает? Если сделает.

Вопросы, мучавшие Палладу, мучили ее, по человеческим меркам, довольно давно. Да, было много Богов, которые считали войну в Трое веселым развлечением, в котором принимала участие вся их многоликая и многообразная семья, ценность которой для Афины была чрезвычайно высока. Но смертные, их вера, их нужда, их потери были для Богини важны не меньше. Могла ли она объяснить это чужестранцу, пусть даже и тоже Богу? Она поэтому и спрашивала о том, откуда он прибыл. Паллада знала многое о других странах, о других землях, о других людях и их обычаях. Но, безусловно, далеко не все. Могло так статься, что в землях, из которых прибыл Локи, жизни не стоили ровным счетом ничего, а войны воспринимались благом, а не горем для матерей, детей и уставших мужей, которые уже сомневались в том, что были правы, когда вообще начинали эту войну? Но Локи рассказывал не о человеческой стране, в которой в него верили и в которой в нем нуждались. Он рассказывал о мирах, в которых существовали Боги, подобные ему и хотя Афина принимала эту информацию и находила ее чрезвычайно важной, она все-таки ничего не узнала о том, как смотрят в краях незнакомца на столь затяжные конфликты.

- Да, это так. Для смертных, девять лет – большая часть их жизни. Многие из этих мужей уже никогда не увидят родных земель, многие из них навсегда остались у стен неприступного города. И мне бы не хотелось, чтобы жертва их была напрасной, - Афина замолкает, про себя размышляя, стоит ли вообще посвящать незнакомца в многочисленные подробности всего происходящего. В конечном счете, это касалось и отношений в их пантеоне, а говорить о подобном с чужаками – все равно, что выносить сор из избы. Это было дурно, бесчестно и даже омерзительно. А потому, о деталях этого конфликта Паллада предпочла уж точно умолчать. Что же касалось всего прочего, то пока Локи не лгал. А раз он не лгал, то стало быть, он и впрямь был лицом незаинтересованным и едва ли мог, исходя из информации, которую готова была поведать Афина, причинить вред ей, греческим Богам, или самой Греции. А как известно, советы, данные со стороны, могут быть очень эффективны, ведь оценивать ситуацию отстраненно и безэмоционально – лучшее, что может позволить себе любой полководец. Но кажется, спустя девять лет, Паллада таким полководцем уже не являлась.

- Может быть и стоит. Для этого я и пришла сегодня в свой храм, чтобы местный прорицатель сказал мне, каким он видит будущее Трои и каким видит будущее Греции. Если видит вообще, - Афина замолкает, глядя на яркое небесное светило, которое золотистым светом заливало большую часть храма. В тени огромной статуи свет их не касался и сейчас это место казалось Богине наиболее приемлемым для подобного рода разговоров. В конечном счете, все, что было на свету, было чересчур видным. А никому не надлежало видеть, как Богиня мудрости и войны советуется о войне с чужестранцем.

- Я знаю, как я могу помочь ахейцам победить, Локи. У меня есть идея, которой, быть может, по военной хитрости нет равных на этой войне, - потому что с военными хитростями в Трое вообще были некоторые сложности. Только кровь, пот и удары лоб в лоб, - Но меня тревожит не только возможность применения такой хитрости, но даже то, что последует за ней. Прежде всего, потому что мой возлюбленный отец Зевс запретил вмешиваться в ход этой войны, - что они все нарушили уже не единожды то в одной битве, то в другой, не говоря уже о том, что Зевс вставал между Афиной и ее братом, не давая им открыто сразиться перед стенами Трои, - Но вместе с тем и потому что Боги не должны делать за людей то, что они могут сделать сами, - женщина задумчиво смотрит на белоснежную стену храма, лепнина на которой изображает один из сюжетов жизни Богини, - Я желаю победы греков. Я желаю, чтобы Троя была взята. Я знаю, что нужно сделать, чтобы так оно и случилось. Но должна ли я? Имею ли я на это право?

Подпись автора

Обреченный отряд не прорвется из тупика...
Ты просил - "Да будет со мною твоя рука" Вот - ладонь моя, на прикладе и на щите.
Я - война. Я не бросаю своих детей.