- Вот и конец, - шелестит Мара. Этот шелест, срывающийся с ее губ, есть обещание. Расплаты за предательство. Смерти, как избавления. Памяти, как неотъемлемой части возмездия, которое настигнет Владимира. Настигнет. Потому что никто не был настолько дерзок, силен и горд, чтобы низложить Богов, которые посадили его на княжение, а затем уйти безнаказанно и свободно служить другому Богу, чужому Богу, Богу чужого народа и чужой культуры. Может быть, от кого-то из их пантеона Владимиру уйти и удастся, но от смерти не уходил никто. Мара поведет его по Калинову мосту, она своими руками перережет нить его жизни. Это путешествие станет для него чудовищной вечностью, на ужас которой Владимиру не хватило бы даже самых страшных фантазий.

Марена поднимает глаза на стоящую рядом мать, впервые видя ее в черном облачении. Она знает, что поступок князя больнее всего ударил именно ее, мать матерей, хранительницу княжеской семьи, заступницу княжны Рогнеды, столь сильно пострадавшей от рук бастарда. Она чаще всех говорила, что он не достоин править, она удерживала руку Перуна от благословения княжения Владимира столько, сколько позволяла ей ее сила и ее свобода. Но теперь все было кончено. Владимир привел их всех к концу. Пока мужчины собрались за столом, чтобы браниться и гневаться, женщины оплакивали этот конец. Дальше ничего не было. Только тьма.

Процессия во главе с князем Владимиром, несется по дороге. Вверх взмывают православные кресты и новые знамена. Мара выходит на дорогу достаточно рано, чтобы кони успели остановиться, чтобы воины успели удивиться, чтобы сам Владимир сузил глаза, глядя на незнакомку, облаченную в черное. Если Перуна, своего друга и соратника он еще мог узнать, то ее – нет. Ему еще не доводилось встречаться со смертью, с гибельным холодом, который всех приводит в одни и те же чертоги, как их ни называй.

- Кто такая? Как смеешь вставать на пути у князя и княжеской дружины? – басит один из мужчин, спешиваясь и подходя к молчаливой женщине во всем черном. Мара смотрит на него проникновенным взглядом и еще вчерашний верный ее друг, щедро сеявший смерть во славу своих Богов, позволяя Марене пожинать свой урожай, теперь сжимает в руках православный крест, что болтался у него на шее. Смех Богини разлетается стаей ворон по сторонам, взмывая в воздух и заставляя коней беспокоиться. По земле стелется мертвецкий холод, дорога промерзает на глазах. Беспокоиться уже начинают не только кони, но и люди.

- Сгинь, нечистая! Отче… Отче наш… Иже… - он запинается, явно не помня слов молитвы, потому что вера ими принятая, все еще им чужда, все еще неприятна и непонятна. Здесь бы чур матери ее, Мокоши, мог бы помочь в иной ситуации, но сейчас Мокошь стоит в десяти шагах, явно не намереваясь ни во что вмешиваться. Так кто может помешать Маре? Что может ей помешать? Может быть, их новый Бог? Пусть. Она ждет его. Пусть поможет своему новоявленному сыну, спасет его от зияющей пасти Нави, что дышит им всем в затылки, обещая расправу жестокую и беспощадную, непримиримую и лишенную милосердия.
Слишком много было милосердия.
Слишком много прощения.
Слишком много незаслуженной благодати.

Теперь он за все заплатит. Он за все ответит. Они заберут у него все, что дали. Ему не будет покоя ни в этом мире, ни в другом, но прежде он переживет все, что боится пережить всякий правитель, всякий муж и всякий отец. Безродный распутник, безнравственный ублюдок. Они не примут его покаяния, даже если ему хватит ума о нем просить. Они не услышат его молитв, даже если он вздумает в час смерти своей вознести их им. Не найдется покоя для проклятых.

- Прочь с дороги! – басит дружинник Владимира, замахиваясь на Богиню. Молитву он так и не вспомнил, полагаясь теперь лишь на тяжесть своего кулака и скорость реакции. Что может сделать ему просто глупая баба на дороге? Но Мара ловит его руку в полете и впивается мертвой хваткой. Она глядит смелому, но глупому мужчине в глаза и лед в них замораживает его руку целиком до самых костей. Он орет, как безумный. Орет, падает на землю, вращается по ней и продолжает орать. Хаос начинается такой, что не разберешь, где кони, а где люди. Ее боятся и ее чураются. Кто-то молится, а кто-то бранится. Все одно. Ужас, который испытывают и люди, и животные сладкий и тягучий, как смола.
Мара вдыхает его, прикрывает глаза и смеется…
Смеется.
Смеется…

Подпись автора

У деревьев есть глаза, у болота нету дна, наша Мама-зима всегда голодна.
Даже если ее дети заигрались во хмелю, она отдаст их ноги гангрене-кобелю.

А мы народ простой и скажем прямо: "Тех, кого мы не звали, тех, кого мы не ждали,
Кто приносит печали в ледяные дали, забери их себе, Зима-мама".

Мара не боится. Смерти. Меча. Ножа. Силы, что заключена в руках смертных. Ибо никакой силы у них не было. Ибо Русь все еще верила в своих Богов, несмотря на их князя-предателя. Ибо не найдется такого смертного, который сможет тягаться с двумя Богинями. Это неизменно. Так что, Морена стоит на месте, не шевелясь, даже тогда, когда смех ее затихает. Вовсе не из-за Владимира, успевшего обнажить меч, но дезориентированного появлением Мокоши, которую, мнится, он знает в лицо. Маре хочется крикнуть ему, чтобы преклонил колени, ибо ее мать дала ему благословение на княжение в обход собственных желаний и знания о том, что будет дальше. Ибо будь то ее выбор, она бы никогда этого не сделала и только воля Перуна принудила ее к этому. Но она молчит, считая, что нарушать тишину их последнего единения, было бы неправильно. Вместо этого она опускает руку в землю и заставляет ее промерзнуть настолько, что кони начинают спотыкаться. Так будет еще долго, до самых ворот Киева. Если доедут живыми – молодцы. А если не смогут, то серп у Мары всегда был наготове. Да-да, она, конечно же, знает, что жизнь тех, кто вверил себя христианскому Богу, принадлежала этому самому Богу. Но кто из них в действительности в него верил? Ведь часть мужчин стояла теперь, склонив голову, прекрасно поняв, кто перед ним. Конечно, поняв. Они ведь столько раз встречались на поле боя.

- Не стоит, Ярополк, - грохочет Морена, когда тот наставляет меч в спину Мокоши. Какая неслыханная дерзость! Смертный мнит, будто бы ему достает силы и мудрости покушаться на Богиню! Злость захлестывает Мару, но сейчас еще не время для нее. Смерть, горе, боль и ненависть они будут сеять позже. Слова матери лишь предупреждение, лишь предвестие скорого и ужасающего конца, который ужаснет их всех и не даст Владимиру ни мира, ни покоя, ни будущего. Не будет его ни в детях, ни во внуках. Может быть, и не забудут сего князя, но память та будет гнилой, ибо кровь его сгниет в его жилах, как в жилах его сыновей.

- Смерть будет вам избавлением, - порывом ветра срываются с губ ее слова. Марена обводит мужчин взглядом и понимает, что напуганы они намного сильнее, чем могли бы. Не так уж и сильна в них вера в нового Бога. Бога, которого они не знают, не видят и не узрят, потому что нельзя узреть того, кто сидит на небе и наблюдает за страданием своего народа, обрекая его на гибель целиком, вместе со своим сыном. Это не любовь. Это презренная жестокость и ее они отныне будут испивать до дна. Потому что милости от подлинных Богов им ждать более не стоит и не приходится. Как Мара не забудет всего, что случилось, так Мокошь и остальные будут помнить до скончания времени. А вечность – это очень-очень долго.

- Благослови, ибо не по своей воле я за крестом последовал, - Ярослав падает перед Марой на колени и она обдает его ледяным взглядом, в котором, впрочем, нет обещания скорой гибели. Все оступались. Не все возвращались к подлинному пути.

- Иди, - она касается пальцами его плеча, - Иди по землям Руси и разнеси весть о том, что князь предал свой народ и несет в земли свои проклятие вечное Бога, что позволил распять сына своего на кресте. Иди. И не узнаешь смерти и зла до тех самых пор, пока несешь эту весть и весть о том, что истинные Боги своего народа не оставили, - она выдыхает, Ярослав поднимается на ноги и отступает от стушевавшейся дружины. Владимир смотрит на него взглядом, не обещавшим ничего хорошего, но со Смертью не поспоришь. Он знает, что как бы силен не был, с двумя Богинями ему не тягаться. Трусливое его нутро же не дает умереть за веру, за которую он зацепился в Константинополе. Может быть их Бог и был распят на кресте, но себе такой судьбы Владимир не желал.

- Иди. И ничего не бойся, - повторяет она. Ярослав берет коня и седлает его. Никто не смеет ему возразить, потому что уже видели силу Мары в деле. Никто не смеет ему возразить, потому что такова воля их Богов, вера в которых все еще теплилась в их душах, потому что была им куда как ближе, чем вера в чужеродного Бога.

Она смотрит вслед удаляющему Ярославу, который вряд ли теперь когда-нибудь вернется в Киев. Но когда день и час его настанет, за то, что он сделал, Мара примет его в свои ласковые объятия, как самого возлюбленного сына. Перед лицом своих предков, с которыми он сядет за стол, ему нечего будет стыдиться. Как и перед лицом своих Богов.

-  Не поскользнись на пути, князь Владимир, - Мара усмехается, уходя с дороги вслед за Мокошью. Лошади беснуются и они с матерью слышат это еще долго, уходя вглубь леса, из которого вышли. Не поскользнуться им будет весьма тяжело. Выжить после – куда тяжелее прочего.

Подпись автора

У деревьев есть глаза, у болота нету дна, наша Мама-зима всегда голодна.
Даже если ее дети заигрались во хмелю, она отдаст их ноги гангрене-кобелю.

А мы народ простой и скажем прямо: "Тех, кого мы не звали, тех, кого мы не ждали,
Кто приносит печали в ледяные дали, забери их себе, Зима-мама".