- Они не позволяют нам подойти ближе, чем на 12 шагов... он мертв, истекая кровью на кресте, голодные мухи пожирают его плоть пока вы чинно бездействуете, Вы же можете помочь, так помогите, есть же в вас благодарность и милосердие - она взывает с хрипотцой и горечью, с тем надрывом,  который может позволить себе лишь мать, качавшая на руках сонное дитя, лишь та, чью грудь разрывает боль потери. Единственная, кто смиренно принял выбор Его взойти к отцу сразу - без объяснений и оговорок. Она уже святая в моих глазах и пусть сын ее не признан кем-то большим, чем пророк, она святая. Я сжимаю у горла платок, мне больно вдохнуть столь разрывает сердце материнское отчаяние и собственная потеря. И я не задумываюсь, был ли он моим, или всё- грёза, порожденная греховным себялюбием. Пока чужие голоса звенят в висках, я пытаюсь осознать, то, что сейчас говорит Мария из Назарета. Он мёртв.
[icon]https://i.imgur.com/eIsZgVb.gif[/icon]
- Что же могу я, рискнуть собственной жизнью, вашей свободой, и просить о снисхождении у римлян, измысливших самые жестокие истязания и казни - он не стар еще, мудр, но не в годах, уличен сединой.Разводя руки, он избегает прямого взгляда, еще бы. Помнится в первую встречу с этой женщиной, я не имела иллюзий и старалась отогнать собственное предубеждение, но на прямой взгляд так и не отважилась. Она  - мать и этого довольно, чтобы в ее присутствии не было ни взглядов, ни слов.Теперь же я не могла оторваться от нее. Дрожащие руки, протянутые к торговцу в мольбе, готовые повиснуть вдоль тела под тяжестью кандалов, лишь бы вновь коснуться курчавых волос ребенка, ощутить тяжесть ослабевшего тела под грудью, и с мягким прикосновением губ ко лбу. Она не скрывает слабости с которой в попытке найти хотя бы малейший шанс быть услышанной, падает ниц перед этим погруженным в смятение торговцем. Слезы мои не смеют пролиться, застывая во взгляде - им не время и не место, здесь иная святость, другая Мария в своём первом праве - требовать, когда её сын, погибший от точного укола копья в грудь, висит на деревянном кресте - служа устрашением всей округе: бойтесь восстать против власти кесаря и оспорить верховенство богов неколебимой Римской Империи.

Мне не страшно, ни в ком, из бредущих, к стенам дворца Прокуратора нет страх, есть тоска и решимость. Иосиф и Никодим- граждане Ершалаима, не рабы, а имеющие глас и допущенные к всаднику Золотое Копье. Они войдут на крытую веранду и встанут с просьбой к наместнику кесаря. В нарушение принятого обряда казни, по которому тело преступника должно разлагаться на кресте, позволить не только снять тело Иисуса из Назарета, но и похоронить его обернув в белый саван, в узкой пещере. Я держу саван, белая, тонкая ткань, будто кожа она обернет тело измученно за все грехи человеческие. Мой разум не способен принять что тело и дух разлучены, я всё еще смиряюсь с потерей и только увидев Его восставшим из гроба смогу осознать - я думаю именно так, уговаривая себя не опуститься на землю в рыданиях. Мария отодвигает Марфу, предложившую взяться за руку, чтобы стоять у запертых дверей. Мать имеет силы выстоять, сейчас она  - стальной прут, плотный, тонкий, прямой. Я бережно сжимаю саван за ее спиной, не смея сжать рук крепче и испортить последнее погребальное одеяние Учителя.

- давно ли он умер? - тихий вопрос к сотнику, отраженный от двух стен, донесенный ветром до нас, оставшихся в ожидания решения того, кто пошел на поводу у Синедриона, применяя для проповедника смертельный приговор. "он умер"... ОН умер давно... давно ли... он умер - сотник подтверждает, пока в моих висках пульсирует горячий шепот, вталкиваемый в мое лицо ветром. Я желаю чтобы он воскрес, чтобы явился, как было накануне, чтобы взял мою руку и с тонкой улыбкой сказал - Это я - Иисус.

Я не смотрела, как тело снимали с креста, разложив в темной пещере льняной саван, мы вышли, чтобы дать место Иосифу и тем кто были с ним. Я услышала, что они несут его, когда Мария рядом шумно выдохнула. И тогда сердце мое остановило ток крови, глаза потеряли свет, все поплыло и померкло, как день, скатившийся за Голгофу, красным желтком заката. Он не вернется.

Он не обещал мне или матери, он говорил о Пастве, о учениках, что пришли за ним в Иерусалим и теперь вносили Его на своих руках в погребальную пещеру. Я одна из них, я верую, я жду, но смирение оставляет мое сердце, раздираемое тоскою и болью. И нет силы вытерпеть, уж лучше бы в меня кидали камни, лучше бы плевали в лицо, ободрав одежду и пустив перед дворцом Ирода Великого. Но не было иной участи, не было выбора. Нет у меня его и тогда, когда из пещеры меня и Марию и Марфу с нею выводят легионеры. Все слышали обещание "Иудейского проповедника" вернуться на землю после смерти, и все они с хохотом убеждали скорбящих в своем неверии. Но страх, страх сильнее неверия. И к Его усыпальнице придвинут камень. Огромная глыба, которую не сдвинуть и троим,  я оседаю у нее, наконец понимая, что могу оплакать свою утрату. Не в молитве и сострадании прислониться к плечу Марии, взывая к силе Господней, а оплакать СВОЮ потерю. Мою ладонь режет острый выступ холодного булыжника, внутри пустота, совершенное ничто, как будто бы не была я полна тем светом, который даровал мне желание жить и ту веру, от которой теперь сводит горло.  Небо разряжается грозой, но это не Бог, оплакивающий сына, это только дождь, за которым я могу позволить своему сердцу в голос  разразиться тоской.

Мои руки все еще дрожат, хотя сестры мироносицы убрали волосы под платок, отерли мое лицо влажными тряпицами и дав в руки  пиалы и корпию отправили первой ко гробу. Омыть его тело, должным образом, проводить его в Царствие Господне, коль скоро хоронили его тайком и впопыхах. У пещеры должны были стоять стражи и я готовилась сказать им все, что требовало сердце - не взывать к сердцам, но настаивать. Мой долг перед Учителем, быть рядом в этот часть и соблюсти традицию. Я слишком долго плакала, чтобы думать теперь о том, как прикоснусь к его истерзанному телу, которого касалась с любовью и благоговением, которое билось теплотой жизни в моих объятиях. Я бреду точно свершаю крестный ход по знакомой тропинке и вновь не поднимаю глаз. С его смерти моя голова поникла, будто мне есть в чем каяться.
Я трижды вдыхаю, прежде, чем поднять глаза, я знаю каждую трещину и выступ в камне, что ограждает могилу от света. Но...
Я не верю глазам, часто моргаю, как будто это отгонит видение, призванное измученным сердцем.

- Камня нет - это шепот сначала это шепот, под который звонким аккомпанементом из рук выскальзывает разбиваясь о камни на земле, глиняная миска. - Камня нет - голос не поддается, он ломается точно угодившая в дерево стрела, крошась под ногами шепот едва слышен. Спотыкаясь о свой скарб, перешагивая тряпицы я спешу войти в гробницу, в маленькую пещеру, ставшую последним пристанищем моего Учителя. моего сердца, моей любви.

П у с т о т а. Темное, зияющее чрево гроба, в который был уложен измученный жестокой казнью Иисус, пустота - нет ни следа крови, ни обездвиженных рук, ни прогалин глазниц на застывшем лице. Этого не может быть, но ведь он обещал. Гроб пуст. В моем сознании эти слова звучат едва ли не громче прежнего "камня нет". Я осматриваю пещеру, будто где-то в закутке могу обнаружить оскверненные останки, но здесь никого и ничего. Я решаюсь вернуться к сестрам, найти Луку, Петра, сказать им что Иисуса нет во гробе, что нам нужно найти тело. Точно обезумев в ту минуту, дернувшись ко входу и обернувшись назад, я не сразу замечаю человека рядом. Кто он? Глаза застилают слезы, я вижу лишь высокий силуэт у куста можжевельника, почти голого у входа в  пещеру, из которой я стремлюсь вырваться, ведомая тревогой. Я спешно отираю глаза, но от этого взгляд не становится яснее.

- Кто вы... садовник? - откуда, к чему, мысли слишком скоры, чтобы я успевала задуматься о их сути. Мой разум объят пламенем, моё чрево омывает одновременно и страх, и горе и непонимание, и только только зародившаяся надежда. Я хватаюсь за живот, позволяя слезам пролиться, чтобы наконец увидеть ясно КТО передо мной.

Подпись автора

Мария — это как Брюс Уиллис.
Любое кино делает круче, так и Мария любую штуку делает круче.